Бывают странные сближенья... Но они напрашиваются, пусть черт различия бывает не меньше, чем признаков сходства. Конечно, различия бросаются в глаза сразу. Что может быть общего между дореволюционным интеллигентом Керенским и советским партийным номенклатурщиком Ельциным, между Российской Империей накануне своего конца и идущим к распаду Советским Союзом, между неполными восемью месяцами от «февраля» до «октября» 1917 г. и более чем 8 годами от августа 1991 до декабря 1999 г.? Это всё так, но при всём при том в фигурах обоих исторических деятелей просматривается определённое сходство.
Нечто общее есть даже в их внешнем облике, при всём очевидном отличии невысокого и худощавого Керенского от высокого грузного Ельцина: грубость и одутловатая бесформенность черт лица - у одного, конечно, утрированная, но хорошо заметная и у другого. Можно говорить и о пресловутом «магнетизме», склонности к дешёвым театральным эффектам, «работе на публику», о явном преобладании слова над делом, наконец, о слабоволии. Но главное, конечно, не в их личных качествах, а в роли, сыгранной каждым из них в своё время, и в результатах их деятельности на политической сцене.
Как один, так и другой оказались у власти во многом случайно, в результате политического катаклизма, свалившегося на голову совершенно не готовых к принятию власти людей. И среди этих неготовых и непригодных оба они оказались лучшими из того, что было в наличии в тот момент в составе новой элитной группировки – т.е. только они оказались годными для роли публичных политиков-популистов, способных воздействовать на толпу и быть принятыми ею в качестве лидеров.
Но оба они оказались не в состоянии по-настоящему, с пользой для страны, распорядиться той властью, которую получили. Их правление было временем упущенных возможностей, бесконечной их вереницей. Для того и для другого роковую роль сыграл некий фетиш, который каждый из них ставил выше того, что должно являться главной ценностью для истинного государственного деятеля – блага страны. Для Керенского таким фетишем была «революция», понимаемая как ничем не стеснённая свобода, для Ельцина – «демократия», понимаемая как максимальное устранение направляющей и оформляющей роли государства.
Преданность фетишу «революции» не дала Керенскому расправиться с большевиками в июле, а потом заставила объявить ген. Корнилова изменником в августе-сентябре 1917 г. Ельцин же упустил верный шанс с корнем вырвать большевицкое наследие в сентябре 1991 г., а затем не довёл дело до конца после открытого столкновения с советскими в начале октября 1993 г. Тогда как спасением, вернее шансом на спасение, России могло быть только установление правой национальной диктатуры – что в 1917, что в 1991 или 1993 году, с непременной десоветизацией и люстрацией во втором случае. Но ничего подобного не только сделано не было, но происходило систематическое попустительство шагам, ведущим в противоположном направлении. Идеализм и слабохарактерность привели к краху фетишей. Революционная свобода уступила место диктатуре большевиков, а анархическая демократия – чекистской реставрации. И то и другое было сделано по сути своими же руками, причём в случае Ельцина буквально - через назначение «преемника».
Из этих двух примеров вытекает простая мораль. В России не может быть либерального демократического режима как такового, «в чистом виде». Он не удерживается без жёстких опор в виде автократического или диктаториального правления, опирающегося на силу и право. Пренебрежение этим правилом приводит к вырождению режима и замене его грубыми формами диктатуры, отрицающими и профанириующими идею свободы и права.