«И все-таки революционный процесс можно было остановить в самом начале, но страшными жертвами: уничтожением трехсот-четырехсот тысяч человек. Эти цифры я привожу на основании архивных документов Охранного отделения царского правительства, вывезенных белыми и попавших в мои руки в Германии. К несчастью, реальная цена получилась гораздо страшнее — миллионы уничтоженных. Революция созревала также изнутри. Государь император — святой, хороший человек, но допустил столько ошибок. Как могло случиться, что его верные соратники были выведены из штаба верховного главнокомандующего (ставки): мой дядя Анатолий Барятинский, Дмитрий Шереметев? Почему он допустил к командованию Граббе, сделал его начальником конвоя вместо дяди? Анатолий Барятинский, брат моей матери, генерал-майор свиты, герой японской войны, получивший Георгиевский крест, был другом Николая II с самого детства, дружили и их отцы. Преданность, как и храбрость Барятинского были безграничны, это, по-видимому, и явилось причиной, по которой недоброжелатели, противники монархии постарались убрать его из окружения государя. Я слышал, как истории о бесстрашии дяди Анатолия с восторгом рассказывали его сослуживцы. Вспоминаю одну из них.
Во время японской войны в Манчжурии, под Мукденом русская армия стояла возле самой линии фронта. В один из дней шквальный обстрел со стороны противника начался в то время, когда Барятинский брился — и он не проявил намерения прекратить это занятие, не закончив. Японский офицер, увидевший невозмутимость русского, крикнул своим солдатам: "Не стреляйте в него, нельзя убивать такого храбреца". С подобными людьми Николай II мог бы чувствовать себя защищенным, надеяться на серьезную помощь, в то время как сделанные перестановки сыграли на руку лишь революции. Это происходило за его спиной и против него. Император — символ России. Ослабить его, значило ослабить Россию. Так все и вышло. Он сам подготовил свое отречение, приведшее к трагедии. Неудивительно, что, подписав этот документ, Николай II констатировал: "Кругом измена и трусость, и обман!".
Политика вместе с разговорами взрослых входила в мою жизнь. Помню, как в девятилетнем возрасте, по прошествии почти двух лет после отречения, высказал свое мнение по этому поводу. Отец страшно обозлился:
— Как ты смеешь критиковать поступки государя?
— Он не имел права на этот шаг, как главнокомандующий армией, — аргументировал я. Позднее, когда уже было очевидно, что страна разваливается, фронт не удержать и нет сил, способных остановить этот процесс, отец говорил: "Алексей был прав. Что называется — устами младенца..." Замечательный наш русский народ всегда нуждался в твердой руке. А тогда произошел прорыв, рухнули вековые устои. Особенность России заключалась в том, что на протяжении своей истории государство постоянно находилось с кем-нибудь в состоянии войны, и потому не могло обходиться без главнокомандующего, дисциплины, контроля. Отречение государя привело к обезглавливанию страны, стало благоприятной почвой для революции.» (А.П.Щербатов. Право на прошлое. М., 2005, сс. 50-51.)
"После гибели царской семьи отъезд великого князя стал новым ударом по монархистам. Дело в том, что Николай Николаевич по-прежнему имел высокий авторитет в армии, особенно среди солдат, и долгое время считался своего рода «знаменем» белых. На самом же деле, близкому к нему окружению было известно, что он после отречения, которое его буквально сломило, разуверился в победе и по той же причине в критический момент не поддержал генерала Антона Ивановича Деникина. Теперь оставалось лишь надеяться, что революционное правительство не продержится долго. Если в канун нового, 1918 года отец еще вдохновенно и уверенно произносил тост о том, что этот год станет судьбоносным, поскольку, скорее всего, удастся сбросить большевиков, то после расставания с великим князем энтузиазм его упал. Николай Николаевич, один из реальных претендентов на престол, однозначно мог устроить контрреволюцию еще летом 1917 года, когда армия, находившаяся на турецком фронте, была на его стороне. Напомню, что русская армия, начиная с эпохи декабристов перестала играть самостоятельную политическую роль, как при Екатерине II. Во времена правления Николая I, обоих Александров: I и II, а также Николая II военная организация страны превратилась в аполитизированную, послушную правителям армию. Когда-то фельдмаршал Барятинский выступал с предложением сделать армию независимой, подчиненной только профессиональным военным, но проект его не был одобрен.
С учетом существовавшего положения дел можно сказать, что у великого князя имелось достаточно возможностей и времени для принятия действенных мер в период с Февральской революции до Октября. Не попытался он использовать и Кавказскую армию, которая не имела в своем составе сильного русского пролетариата, оставалась верной России и нетронутой всеобщим разложением мнимой свободой. Кавказцы и армяне, не желавшие победы турок, черкесы, дагестанцы и грузины могли бы пойти за великим князем. Многие лелеяли мысль о перевороте с участием Николая Николаевича. Об этом мне рассказывал его пасынок, Сергей Григорьевич Лейхтенбергский, сын жены от первого брака. Кто-то считал, что Николай Николаевич струсил. Трудно сказать, но временами такая мысль посещала и меня.
В последний раз я видел великого князя в 27-м году в городе Антиб на юге Франции. Устроился он совсем неплохо, во многом благодаря своей богатой жене, Анастасии Николаевне, в замечательном, роскошно обставленном доме. Мне они, в мои семнадцать лет, оба элегантно одетые на европейский манер, в первую минуту показались стариками. Однако я должен отметить, что общее впечатление, которое производил Николай Николаевич, мало изменилось: внушительный, прямой, высокий. Изредка покуривая папиросы, с молодившей его лицо улыбкой, он угощал меня хорошим вином и обедом. Супруги старались казаться довольными жизнью, но из разговоров все яснее становилось, насколько сильно великий князь переживал потерю России. Я не удержался и спросил:
— Почему вы не взяли правительство в свои руки в 17-м году? Он, в несвойственной для него грубой манере, глухо ответил:
— Это никого не касается.
И между нами повисла пустота. Я вдруг увидел, что также пусто в их большом доме, пасынок Лейхтенбергский, живший здесь некоторое время, уехал, они — такие трогательные, одинокие, слабые... От встречи остался горький привкус. Через два года Николай Николаевич умер, на похороны ездил только отец. Вернулся грустным, но рассказать ничего необычного или примечательного не мог. Лишь бросил фразу: "Печально и трагично"." (Цит. соч., сс. 56-58.)
(http://lab18.ipu.rssi.ru/microsoft/scherbatov.htm)