«Плеве отнюдь не был индифферентом, он искренне и глубоко любил Россию, глубоко задумывался над ее судьбами, сознавал всю тяжесть того кризиса, который она переживала, и добросовестно стремился найти выход из него. Убежденный сторонник сильной и неограниченной монархической власти, Плеве был того мнения, что ни русский народ в его целом, ни, быть может, в особенности его интеллигентские слои недоразвились не только для самостоятельного управления государством, но даже для широкого участия в его строительстве. Русский народ – его серая земледельческая масса – ему представлялся в виде загадочного сфинкса, и он любил говорить, что будущее России зависит от того, насколько государственной власти удастся верно разгадать его затаенную сущность. /.../
В денежном отношении Плеве был безукоризненно честным человеком. Происходя из весьма малосостоятельной семьи - он был сыном аудитора военно-окружного суда - и пройдя в юности через суровую школу, Плеве хорошо знал цену деньгам. Ни широкого размаха Витте, привыкшего и в частной жизни к неограниченной трате средств, ни сибаритства Горемыкина, ограничивающего свои расходы требованиями личного комфорта и не гонявшегося за показной стороной богатой жизни, у Плеве не было. Расчетливый, но не скупой, Плеве не был при этом ни склонен, ни, по-видимому, способен к денежным афёрам и операциям и вообще не задавался целью составить себе сколько-нибудь крупное состояние. В виде недвижимости он обладал лишь крохотным бездоходным имением – дачей в Костромской губернии, где он и проводил свободное летнее время и пределами которого, кстати сказать, и ограничивались его непосредственные наблюдения над народной жизнью. Что же касается наличного капитала, то, как выяснилось после его кончины, всё, что он накопил за долгую службу на хорошо оплаченных должностях, сводилось к 40 тысячам рублей. /.../
При всём своём природном уме, при всём стремлении широко охватить вопросы государственного строительства, отнюдь не погрязая в текущие мелочи управления, Плеве всё же не был в состоянии подняться до истинно государственного понимания вещей и на деле был тем, что некогда было сказано про Сперанского - огромный чиновник. Не имея ни корней, ни прочих связей ни в одном органическом слое населения, Плеве был чиновник по происхождению, чиновник-юрист по образованию, чиновник по своим взглядам, чиновник несомненно высшего полёта, превосходно знающий не только бюрократическую, но и административную технику, но все же только чиновник./.../
В этом стремлении сократить неизбежное, по мере увеличения числа населения и предъявляемых им запросов, образование новых должностей Плеве, вероятно, тоже усматривал отсутствие у себя чиновничьих свойств и особенностей, и действительно в нем не сразу можно было усмотреть его глубокий бюрократизм. Мешали этому и присущий ему едкий юмор, и даже столь часто блуждавшая на его губах ироническая улыбка – отражение внутреннего скептицизма и разочарованности в людях. Но скептицизм и даже посмеивание над самим собою – давняя принадлежность русского образованного человека вообще, а русского бюрократа – в особенности. /.../
...Плеве обратил внимание на огромное число арестуемых и поднадзорных и высказал определенное мнение, что государственная безопасность требует изъятия из обращения не множества лиц с революционными взглядами, а лишь ограниченного руководящего революционным движением круга их. В результате этого посещения (Департамента полиции - С.К.) последовало почти немедленное смещение директора этого департамента - Зволянского.» (В.Гурко. Op. cit., cc. 131-137.)
